четверг, 17 апреля 2014 г.

НУ ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО! - это так. ЭТО ТАК И ЕСТЬ... все просто...

 ЗНАКОМО ..ДАЖЕ НЕ ДО БОЛИ..до самой САМОСТИ!

И когда священник утомленным движением поднял крест и кропило, благословляя яства людей, а они наклонили благоговейно головы над корзинами, я снова встретился с угасшим зраком, с выражением муки и боли, с перерезанным горлом, с запахом шкуры, которая еще недавно шкварилась на огне. И тут благословляли убийство!.. Мне сделалось дурно.
***
.. Собирались в церковь. Сестра вертелась по комнатам, забыв утомление, вся белая в своей легкой одежде, как весеннее облачко, - и теперь для нее наиважнейшим вопросом жизни было, какие ленты надеть - голубые или бледно-розовые. Мы все



втроем мудровали над этим трудным вопросом и после долгих колебаний остановились на весеннем колорите неба. Розового было вдоволь на щечках и губах. А когда зеркало отразило наши прифранченные фигуры и смех еще больше спаял содружество, мы открыли окно и всматривались в туго напряженную тьму, готовую принять в себя бархатный звук первого удара в колокол. Уже подле церкви зажгли смоляные бочки. Стены зарумянились, дрогнули и поплыли куда-то в свет, а мы почуяли тревожный трепет ожиданья праздничных звезд.
Ты знаешь, я годами не бывал в церкви. Теперь я шел охотно. Я думал: омоют люди руки от крови и, сойдясь вместе во имя любви и добра, забудут ежедневное убийство, тем-то и ужасное, что оно стерло лукаво свой облик, сменило имя и стало гостем меж людей, как домашний вор.
Пойду и буду иметь хоть там отдохновение.
Колокола гудят. Гурьба разбуженных звуков тревожно несется в воздухе, а по черной земле, повитой тьмою, плывет людской поток. Шелестит летним шумом новая одежда, пахнет душистым мылом и шафранным духом свежей пасхи. Четко стучат каблуки по сухим тротуарам. За стеклами темных, опустелых домов празднично блестит мерцание лампадок.
Церковные стены колеблются средь острых теней тополей и рисуют на темной ночи невиданные замки. Ныряем в толпу. Вокруг нас светятся воском исхудавшие от поста лица. Девушки-мещанки, в туго сплетенных косах, еще мокрых от мытья, держат в руках, не отмытых от краски, узелки со свяченым.
В церкви уж душно. Воздух густо напоен огнями, и пение духовенства вставляет в него, как в рамки, пасхальные картины. Мама хочет молиться и ищет местечко, где бы можно было стать на колени, а меня и Олю тянет на погост. Мы с ней ныряем в тьму, в радостный блеск обновленных зорь, в помолодевший гомон людей и, жадно упиваясь ночной прохладой, с завистью глядим, как дети обрывают серебристый шелк барашков на вербе.
- А мы и не поцеловались с тобою, - вспоминает Оля. - Христос воскресе! - и теплое, легкое облачко прижимается к моей груди.
Нам весело теперь. В сдержанном говоре голосов, в церковных песнях и огнях, в волнующем веянии весны, наконец в нас самих - ожидание чего-то. Что-то должно произойти.
Но вот дрогнуло небо, позеленив на рассвете наши лица. Из церкви, при радостном перезвоне и песнях вылился огненный поток пылающих свечей, риз и лиц и влился в море притихшей толпы, принесшей святить пасхи.
И когда священник утомленным движением поднял крест и кропило, благословляя яства людей, а они наклонили благоговейно головы над корзинами, я снова встретился с угасшим зраком, с выражением муки и боли, с перерезанным горлом, с запахом шкуры, которая еще недавно шкварилась на огне. И тут благословляли убийство!.. Мне сделалось дурно.
Но еще горше стало, когда пришлось разговляться. Я не мог есть. Мама так радостно хлопотала, упрашивая откушать:
- Кусочек индюшки... или ножку от поросенка... Как! Я не ем поросенка? Да ведь он совсем молоденький, сытенький; мясо такое нежное. Ему и трех недель не было.
Но я не мог.
- А мы так готовились! - вздыхала опечаленная мать и подсовывала мне то колбасу, то копченый язык. - Ну, хоть кусочек... - Оленька, ты, должно быть, изготовить не сумела, коли Петя ничего не ест...
Мне было так прискорбно гасить радость молодой хозяйки, но что же мне было делать?
Оля надулась и не раз украдкой вытирала покрасневшие глаза.
Я придумал, что заболел, что боюсь есть мясо. Поднял тревогу, должен был принимать какие-то капли от желудка и испортить разговенье, еле уговорив наших, что все пройдет, и я обойдусь и без компресса.
Отщипнул кусочек пасхи, воздушной и душистой, долго жевал, хвалил без меры - что за чудесный хлеб! - и еле проглотил, не совсем уверенный в том, что и она не закапана кровью, недавно стекавшей по сестриным рукам.
От запаха жареного мяса у меня закружилась голова.
Приходили гости. Они ели и похваливали. Я должен был сидеть и смотреть, как исчезали в их ртах ножки и крылья, бочки и грудки, печенки, кишки и прочее, как их зубы рвали мясо, которое еще недавно дышало и жило, бегало и летало, имело свои радости и горе.
Кости хрустели в их зубах, а мне чудилось предсмертное хрипенье, еще живое в моих ушах.
И когда гости, поевши, говорили слова любви, а на их губах лоснилось сало убитых, - я им не верил.
- Ну, как себя чувствуешь, сыночек? - тревожилась мама.
Как мог, я ее утешал, а она кликала Олю в уголок и шепотком советовалась с ней, какие бы оставить кусочки получше для меня, когда я выздоровею.
Однако все это было ни к чему. Я не ел мяса.
Дни тянулись безрадостно, вяло и без того тепла, которое я так жаждал испытать в родном кругу. Между нами что-то встало. Я не смел прижаться к материнской груди, обнять сестру. Солнце раздражало меня своим назойливым светом, ветер докучно свистел в уши, земля была голая, в лишаях, словно нищий в струпьях, а луна!.. Боже, что с нею сталось. Из бодрой, острой, что так любопытно глядела на свет, точно собиралась завоевать его, проколов молодыми рогами, - она стала полной, растолстела, обросла жиром и уж выпячивала круглый живот, как сытый банкир, на груди у которого блестит тяжелое золото цепочки. Вечерами она низко висела на небе, зловещая, красная, словно упырь, насосавшийся крови, и даже тени бежали от ее недоброго облика, припадая со страха к земле.
Целыми днями на улицах хрипло кричал пьяный народ, горланил непристойные песни, ругался, заводил драки. Кровь текла из людей и сохла на камнях вместе с грязью. Однажды, на Святой, против нашего дома убили даже человека. Ну что ж! Я принял это спокойно. Разве могло быть иначе? Кровь имеет волшебную силу притягивать кровь. Люди плакали и кричали, а мне лицемерными казались и их сожаления, и их ужас перед злодеянием. Убьют человека и, чтобы утешиться в потере, зарежут курицу или гуся, заколют свинью и заедят сожаление...
Вот так-то испортил я праздники не только себе, а и, - что наиболее досадно, - доброй моей маме и сестре. Но знаю, может быть, все это, что я пережил, смешно и "неразумно", быть может, и меня ждет такая же судьба, как молодую луну весною, а пока...
А пока - я не завидую мудрости мудрых, и не влечет меня покой спокойных на прославленной ими земле...

Л.Н.Толстой
Декабрь 1911, Капри
На украинском языке рассказ опубликован в полных собраниях сочинений писателя:
Коцюбинскький. Лист / Твори в 6 т. Т. 3. Ки?в, 1961. С. 192-202
Коцюбинскький. Лист / Твори в 7 т. Т. 3. Ки?в, 1974. С. 228-238
Перевод на русский язык И. Оппокова был напечатан в "Вегетарианском обозрении", № 7, 1912, с 263-269

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Побеседуем???