Один против всех - !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Рассказ «Один против всех» представляет собой этюд, извлеченный автором из большой повести, начатой в 1894 г.

 http://www.vita.org.ru/veg/veg-literature/chertkov-one.htm

Черткова А.К.

(Посвящаю сыну Диме)

Вегетарианское обозрение. – №7. – 1909. – С. 27-30.

© ВИТА Центр защиты прав животных. Восстановление текста, корректура и набор
Москва, 2009

Была Страстная пятница. На крыльце рабочей избы сидел молодой конюх Федор, покуривая свою трубочку. К нему медленной, вялой походкой подошел десятилетний барчук Коля и в нерешительности остановился у крыльца.
– Что невесело глядите, Николай Петрович? Аль нездоровы чем? – спросил его Федор.
– Нет, я так… Скучно.
– Чего же вам скучно–то? Вот послезавтра праздник, гости наедут, угощение, веселье будет…
Мне ничего не надо, никакого веселья… Мне все равно скучно будет, – упрямо твердил Коля.
– Что так? Аль обидел кто? Аль серчаете на кого-нибудь? – участливо допрашивал Федор.
– Как же не серчать? Конечно, серчаю… Очень даже обидно: зачем они моего Лыску зарезали, будто нам есть нечего! Ну ты сам посуди: я его поил, ласкал, он меня так знал – бывало, куда я пойду, он за мной бежит, издалека мой голос узнавал, такой хорошенький, беленький, мордочка розовенькая, я его  в так, так любил, больше всего на свете, а теперь его у меня не будет… И Коля заплакал и, всхлипывая, кинулся на шею Федору и уткнулся лицом ему в плечо. Федор сочувственно стал гладить его по голове: «Ну полноте, полноте, Коленька… Ах ты горе какое! Как же про это вы узнали?»
– Прихожу сегодня, – говорит Коля ноющим голосом, – ищу, ищу, где Лыска? А Маланья говорит: вот Пасха придет. к столу подадим вашего Лыска, разговеетесь им… Фу, противная, злая, гадкая…
– Полноте, Коленька, – возразил Федор, – да нешто это ее вина? Чай это папаша с мамашей распорядились позвать мясника, а уж ее дело только зажарить…
– Мне все равно, они все, все злые, не пожалели.
– Ну, услышал бы папаша. за такие речи по головке не погладил… Нешто можно так серчать на родителев! Дело обнаковенное. Кабы еще телушка была – другое дело, а то теленок: куда же его девают? Все так, почитай, делают: выпоют, значит, хорошенько, чтобы мясо слаще было. чтобы к празднику было чем разговеться… Уж такой порядок заведен, – говорил Федор, спокойно покуривая и поплетывая в сторону.
– И ты такой же, как все, – прервал его рассуждение Оля с жалобным упреком в голосе, – а я думал, что ты добрый… Значит, и ты есть его будешь, бедного Лыску?
– А что же, коли дадут, так поедим и мы; отчего ж, оно не поганое, – сказал Федор, притворно веселым голосом и, передернув плечами и крякнув, отвернулся от Коли.
А Коля, уныло повесив голову, бормотал про себя: Господи, что же это! Все, все говорят так. Что же мне делать?.. Ну пусть бы он сам умер; а то ведь убили, зарезали. Скажи, Федор, как его резали? Ты видел? – и Коля, схватив его за рукав, пытливо заглядывал ему в глаза.
Парень отвернулся. – Ну, видел. Так что ж?
– Скажи, как это было? Как это, как? – допрашивал Коля.
– Да что вам, право, как да как! Ну, обухом по голове, да ножом по горлу, вот и вся недолга.
– Ай, ай! – слегка вскрикнул Коля, невольно хватаясь за голову. – Как это обухом? Сюда, так? – стукнув себя по лбу, говорил он. – И много крови? И кричал он, бедненький?
– Крови много, точно. Нарочно спускают, чтобы мясо скуснее было. А что больно, того не скажу. Он, чай, и не опомнился. Уж очень ловко делает это мясник наш, Спиридон Тимофеевич.
– Да, ишь ты, не больно. Как же, так я и поверю, – продолжал Коля, – мне доктор нарыв прорезал на шее, как больно было! А страшно, ужас! Мама так боялась, чтобы доктор меня не зарезал. Плакала, плакала, больше, чем я даже. А доктор-то, наверное, еще ловчее мясника будет… И зачем это все неправду говорят, – вдруг жалобным голосом снова заговорил Коля, – все недобрые стали, все злые. И ты тоже…
– Да ну вас, право! Что пристали, в самом деле, что я вам дался! – резко проговорил Федор. Приподнявшись с крыльца, он схватил лопату и, войдя в конюшню, стал с ожесточением скидывать навоз из стойла. – Ну ты, идол, поворачивайся! – крикнул он грубо на лошадь, ткнув ее в бок. – Нешто я виноват? Я человек подневольный; что велят то и делаю, – продолжал Федор уже более добродушно, как бы оправдываясь. Абы моя воля, и пальцем не тронул бы вашего Лыска. У меня и то душа болит, на вас глядючи… Эх, обида какая! – пробормотал он уже про себя, встряхивая головой.
– Отчего же мне не хотят показать его? – начал опять Коля, немного помолчав. – Я бы только поцеловал мордочку его на прощание и ушел бы…
– Где уж там «мордочка»! Его уж на части разрубили и голову ободрали, потому, на студень, значит, пойдет. Теперь же его не узнать даже. Вовсе не похож стал на Лыску. Кусок говядины – и больше ничего.
– Красный, в крови весь, течет?.. – слегка побледнев и вытаращив глаза, допрашивал Коля. – А, Федор, страшно смотреть, да?
– Мне ничто, я привык. А вот сызмальства правда, что боязно было. Как, бывало, у нас в деревне свежуют свинью или барашка, вот, тоже, да и повесят в закутке, так я туда, бывало, ни за что не пойду, особливо под вечер. Однова, было, мать послала меня за щепками и растопку. Я как зашел туда, как увидел, так и выскочил, аж зубы стучат. Уперся потом, так и не пошел. Опосля того всю ночь мерещилась красная морда, зубы оскаленные, буркулы вытаращенные!.. Да теперь ничего, привык. Вот только убивать сам никак не могу. Стыдно сознаться. Парень я, кажется, не из трусливых. На охоту, на волков, примерно, страсть люблю ходить, а зарезать свинью, либо овцу, либо курицу даже – не под силу и по сейчас. Вот тетка Маланья и то мне смеется. Что поделаешь, не могу, да и только. Пробовал я один раз, да с тех пор и закаялся…
Федор замолчал и, опершись на лопату, задумался. Коля, напряженно слушавший Федора, не сводя с него глаз, ждал, когда он будет продолжать.
– Ну, что же ты замолчал? Расскажи, как это было, – полушепотом проговорил он, наконец, нетерпеливо.
Федор поставил лопату в угол, поправил волосы под шапкой, достал кисет и трубочку и, набивая ее табаком, вздохнув, заговорил:
– И сам уж не знаю, рассказывать ли. Мне ин до сих пор как вспомню – жуть берет.
– Да ну, расскажи, – прервал его Коля. – Ну что ж, пускай страшно, это ничего. Я хочу знать все, как это бывает.
– Ну да ладно, – отвечал Федор и, закурив, уселся на пороге конюшни.
Коля подсел к нему и приготовился слушать.– Случилось это со мной в позапрошлом году когда я еще дома жил, – начал Федор свой рассказ, понижая голос. – Отец тогда только что помер в Филипповку, царство ему небесное. И остался я в семье за старшого. Вот подходят праздника. Мать и говорит: «Надо свинью приколоть (а у нас в ту пору боровок молоденький подрастал). Ты теперь, говорит, хозяин, ты и делай». А я сколько раз видел, как отец это резал. Ловко эдак справлялся. Хоть и страшно, бывало, глядеть, да не дюже. Привык, должно, помаленьку. Бывало, помогал даже обдирать. Вот я и взялся. Оточил нож повострее и шасть это в закуток, где свинья стояла. Подкрался я к ней, да как вскочу ей на хребет, она как завизжит; а я ей нож вот в это самое место, да, должно быть, неловко попал, или рука дрогнула, только она как рванется из-под меня, я упал и ножа не успел вырвать. Она мечется из угла в угол, а сама визжит страшным голосом, и до того меня вдруг ужас взял, что вместо того, чтобы мне подняться до прикончить ее, а я сижу на земле да и трясусь. А она нашла выход да и выскочила. Бежит и голосит. Ну тут уж опомнился я, встал и пошел было за ней. Гляжу, около дверей нож лежит в крови. А по снегу, так словно алая лента вьется. Идучи, вижу, бежит мать. «Что ты наделал, разбойник! Свинью-то упустил!» куда же это она ушла, думаю. Прислушались, а визгу-то уже и не слыхать больше. Ну, пошли по следам и пришли прямо в огород. Видим, лежит она на снегу и уже не визжит, а только стонет; ну ровно человек, право. А пар от нее так и валит, и лужа крови под ней. Нагнулся это я к ней, а она вся дрожит, и на меня глаза подняла, ну будто что сказать хочет. И говорю я матери: «Как хочешь, маменька, а я этих делов не мастер, не могу больше, просто все нутро ворочает». Мать поглядела на меня да и говорит: «И то на тебе лица нет. Ну, да ладно, говорит, я соседа попрошу. Не дожидаться же, пока подохнет. А теперь, говорит, как-никак, а тащи ее домой; а то здесь неравно собаки пронюхают». Ну, взялся было я за нее, хотел это взвались себе на плечи за ноги, а она опять как закричит, да видно уже из последних сил. Ну, тогда поднял я ее бережно на руки и понес, как ребенка  малого; а она только стонет да тяжко дышит. Несу это я ее, а у самого поджилки так и трясутся, а на сердце таково тошно стало, что насилу донес. Положил ее на солому да и убег оттуда прямо в избу, на печку. Да накрылся тулупом, да как взвыл… Вот те Христос!.. Самому стыдно, а сам реву… Да! Вот ведь штука какая. И что, подумаешь, право, откуда эта жалость берется? Ну кабы человек она, либо лошадь, либо собака верная, а то что – просто свинья, на то и живет, чтоб ее слопали. никакого больше от нее добра-то и нет. А вот поди же жалко да и все тут… И таково мне страшно было в ту пору, когда ее обдирали да коптили. А как спать – ну кричит она мне в ухо всю ночь, эй-Богу. Так до света и не заснул. И пришли праздники, собрали это обед, подала мать на стол свинину, я сначала и есть не мог. Матушка упрашивает, я взял было кусок в рот, да как вспомню, так словно нож поперек горла встал. Не могу глотать и – шабаш. А потом уже гости пришли, стали угощаться. Ну, я хозяин: известно, нельзя не выпить. Выпил маленько, ничего, повеселел, страх-то и прошел…
– И что же, ты ел потом? – с укоризной спросил Коля.
– Ел, – коротко ответил Федор и сплюнул в сторону с досадой, так что Коле показалось, что он сплюнул-то оттого, что ему противно было и вспомнить про это.
– Ах, зачем, зачем ты это сделал? – проговорил Коля почти шепотом, содрогаясь от ужаса.
В ответ Федор только крякнул и стал молча выбивать свою трубочку. Коля тоже замолчал и долго сидел, вперив глаза в надвигающиеся сумерки и упорно думал свою думу: «Все так делают… Ну что ж, пускай все, а я не хочу и не буду… Ни за что не буду есть моего Лыску, пускай сердятся, пускай смеются надо мной – мне все равно… И какие люди противные, как им не жаль убивать и есть добрых животных… А я, когда вырасту большой, никогда, никогда не буду этого делать… Говорят, нельзя жить без мяса, а почем это знают? А может быть, и можно… Вот когда вырасту большой, я им покажу, что можно».
– О чем задумались, Николай Петрович? – веселым, беззаботным голосом прервал Федор его мысли.
– Хочешь, я тебе секрет скажу, – проговорил Коля полушепотом, обнимая Федора за шею и пригибая его голову к себе, – только ты никому, никому не говори. Не скажешь, да? Я больше не хочу и не стану есть никаких животных и убивать тоже не буду – вот увидишь, право! – И он вдруг крепко поцеловал Федора, вскочил на ноги и побежал к дому, но по дороге, еще раз остановившись, повернулся к Федору и закричал, грозя пальцем: «Только ты, смотри, никому не проболтайся». – И скрылся за углом садовой ограды…

1894-1909 гг.¹

---